акторов, разобщенных в обширном пустом пространстве, к участию в хеппенинге. В недавно опубликованных мемуарах Виктор Пивоваров рассказывает о своих отношениях с московскими концептуалистами, научившими его «новому пониманию картины» как чего-то «разомкнутого». Картина, пишет Пивоваров, обретает смысл лишь постольку, поскольку вступает в диалог со зрителем и другими художниками. Согласно этой точке зрения, рамы лишь отделяют, отрезают картину от остального мира [30]. В романе Виктора Тихомирова «Евгений Телегин и другие» (2017) описывается бурная, полная определяемых «коллективным поведением» событий жизнь молодых деятелей ленинградского андеграунда конца 1970-х годов. Роман этот — высказанный спустя почти два века после пушкинского «Евгения Онегина» свежий взгляд на неудовлетворенную привилегированную прослойку — воссоздает эпоху пьянящих экспериментов и ярких чувств, предлагая выход из ситуации социальной аномии, недоступный пушкинскому герою, чье сердце в итоге оказалось разбито. В романе Тихомирова джем-сейшены и неофициальные выставки живописи соревнуются за внимание в пределах одного и того же «арт-пространства», а молодым людям удается, преодолев сильную разобщенность и отчужденность, наладить между собой коммуникативные связи, отражающие стилистический эклектизм окружающих картин и музыки [31]. Сопоставляя два в остальном очень разных движения, «Митьков» и московских концептуалистов, мы начинаем понимать, каким образом арт-объект трансформируется в событие или даже в коллективное действие.
Виктор Тихомиров, Владимир Шинкарев в «Конце митьков», художница Ирина Васильева и тандем «О & А Флоренские» стремятся сохранить и расширить «митьковское» наследие, дополнив его теорией артефакта как катализатора «жажды повторения» (если воспользоваться выражением Милана Кундеры), на первый взгляд противоположной идеям прогресса и просвещения. Обсуждая в одной из своих ранних работ отношения симбиоза между постмодернизмом и обществом потребления, Фредрик Джеймисон указал на значительный потенциал углубления рефлексии, присущий постмодернизму с его обращением к пастишу как мощному усилителю читательских и зрительских ожиданий и общей ностальгии [32]. Однако у «Митьков» жажда повторения прошлого оборачивается еще и желанием заново его пережить, а значит, потенциально пересмотреть. По мнению петербургского искусствоведа Екатерины Климовой, воспринятые Ириной Васильевой «„митьковские“ идеи» повлияли на графический язык художницы, который сочетает в себе «первобытно-низовую эстетику лубка и примитива» с лаконичностью и гротесковой монументальностью, акцентируя внимание на «страшной и прекрасной обыденности» [33]. Делая ставку на зрительский интерес к обыденному, ничем не примечательному материальному объекту как к своеобразному порталу, парадоксальным образом позволяющему нам увидеть в самих себе агентов социальных изменений, Шинкарев-теоретик приближается в эстетическом отношении к преднамеренно неопределенному эмпиризму московских концептуалистов вообще и Монастырского в частности.
В противоречивой полемической книге Шинкарева «Конец митьков» утверждается, что «Митьки» начинались как движение, имевшее номинального главу, однако (что подчеркивалось) лишенное лидера. В ряде документов, вошедших в «Поездки за город», Монастырский и другие участники «Коллективных действий» отмечают, что ритуализованная, тщательно срежиссированная деятельность их группы словно бы исключала интимную доверительность, отводя публике роль изумленных наблюдателей [34]. Нечто подобное высказывает в своем пародийном сатирическом памфлете «Митьковские пляски» (2005) и Владимир Шинкарев. Это «краткое руководство для хореографических кружков художественной самодеятельности» отсылает к творчеству Дмитрия Пригова и подражает шутливой педагогической манере «Коллективных действий». Шинкарев отмечает, что «митьковские» «хеппенинги» 1980-х годов нередко представляли собой тщательно инсценированные пародии на самих «Митьков», на других художников и на сам «принцип конкуренции» [35].
И московские концептуалисты, и «Митьки» широко используют материал, псевдодокументальность которого очевидна, с целью подчеркнуть сложность запечатления жизни вне ее непосредственной среды. Члены обеих групп составляли глоссарии группового сленга, призванные ограждать художников от осуждения извне и фиксировать основы их мировоззрения. Однако в обоих случаях читатель этих филологических компиляций быстро понимает, что описанный «язык» представляет собой, в сущности, фикцию, а сам словарь — не что иное, как стеб, то есть провокационное искажение привычных коммуникативных моделей и выворачивание наизнанку общепринятых представлений. По большей части вокабуляр из шинкаревских «Комментариев к митьковскому толковому букварю» (включенных в «Материалы к истории движения митьков» — написанное в 1991 году обширное приложение к «Митькам») носит нарочито вычурный характер; например, вымышленное слово «искусствоведушко» означает «искусствовед, обслуживающий митьков» [36]. Кроме того, большинство слов не являются чисто «митьковскими»: любой носитель языка безошибочно узнает в них ленинградский студенческий сленг или знакомый по блатным песням воровской жаргон.
Во многих отношениях творчество «Митьков» 1980–1990-х представляет собой вырождение «Коллективных действий». В предисловии к «Словарю терминов московской концептуальной школы» Монастырский сравнивает рутинный труд лексикографа с интерпретирующей работой искусствоведа. Описывая современные художественные движения, отстаивающие невозможность репрезентации, оба, искусствовед и лексикограф, неизбежно выступают в роли рассеянных счетоводов, составляющих неполный инвентарный перечень экспонатов и теоретических терминов; оба создают решетку, которая столь же полезна в качестве опоры, сколь выразительна в своей эксцентричной асимметричности. В каком-то смысле представление Монастырского о концептуалистском документировании как о прихотливом самонаблюдении, уравновешиваемом добросовестностью полевой работы, можно рассматривать как развитие критических парадигм, выдвинутых американскими искусствоведами Гарольдом Розенбергом и Клементом Гринбергом, которые нередко «набрасывали» язвительную оценку тех или иных художников и выставок на холодный каркас скрупулезных описаний американского абстрактного экспрессионизма как движения. С возможной оглядкой на Шинкарева с его модернистским недоверием к так называемому «объективному» документированию Монастырский утверждает: «в московском концептуализме <…> сохраняется <…> нечто, принципиально не поддающееся музеефикации. Можно на выбор видеть в этом источник торжества и/или фрустрации» [37]. Во вторичных документальных материалах оба — и Шинкарев, и Монастырский — широко используют перечни имен и терминов наряду с рисунками, отражающими отношения между понятиями и имеющими ограниченную пропедевтическую ценность. Объяснения, даваемые обоими художниками стратегиям, которые лежат в основе соответствующих движений, нередко скорее запутывают, чем помогают; подчас оба почти с восторгом подчеркивают второстепенность роли художника-творца по отношению к совместным практикам. Структура составленных Шинкаревым и включенных в приложение к «Митькам» списков участников движения обнаруживает явное сходство с документами КГБ: сухими, недружелюбными, распределяющими диссидентские кружки по категориям (прежде всего по территориальному признаку и по предполагаемому уровню политической активности) [38]. Репрессивный голос власти как бы просачивается в рассказ хроникера о движении. «Митьки» последовательно подчеркивают возможность вырождения групповой политики под напором антидемократических тенденций. Своеобразные попытки самодокументирования, предпринятые «Митьками» и московскими концептуалистами, указывают на нечто живое и реальное, пусть подчас и выходящее за рамки кругозора обеих групп. Может ли какое-либо движение или группа в полной мере понять себя? Вероятно, ответ на этот вопрос отрицателен, а определить значение группы под силу лишь внешнему наблюдателю или читателю. Иными словами, мы, публика, являемся творческими акторами в той же мере, что и сами художники.
Возможно, современные картины Шинкарева по-прежнему рассматриваются через призму этого былого страстного стремления к идеалу артистического коллективизма. Так, одна посетительница страницы
